Неточные совпадения
Победители, принявшие впопыхах гидру деспотизма за гидру
революции и покорившие ее,
были, в свою очередь, покорены побежденными.
Ни помощник градоначальника, ни неустрашимый штаб-офицер — никто ничего не знал об интригах Козыря, так что, когда приехал в Глупов подлинный градоначальник, Двоекуров, и началась разборка"оного нелепого и смеха достойного глуповского смятения", то за Семеном Козырем не только не
было найдено ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось, что это"подлинно достойнейший и благопоспешительнейший к подавлению
революции гражданин".
Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение
есть непогрешимый судья, то почему
революция, коммуна не так же законны, как и движение в пользу Славян? Но всё это
были мысли, которые ничего не могли решить. Одно несомненно можно
было видеть — это то, что в настоящую минуту спор раздражал Сергея Ивановича, и потому спорить
было дурно; и Левин замолчал и обратил внимание гостей на то, что тучки собрались и что от дождя лучше итти домой.
В одном месте
было зарыто две бочки лучшего Аликанте [Аликанте — вино, названное по местности в Испании.], какое существовало во время Кромвеля [Кромвель, Оливер (1599–1658) — вождь Английской буржуазной
революции XVII века.], и погребщик, указывая Грэю на пустой угол, не упускал случая повторить историю знаменитой могилы, в которой лежал мертвец, более живой, чем стая фокстерьеров.
Приходил юный студентик, весь новенький, тоже, видимо, только что приехавший из провинции; скромная, некрасивая барышня привезла пачку книг и кусок деревенского полотна,
было и еще человека три, и после всех этих визитов Самгин подумал, что
революция, которую делает Любаша, едва ли может
быть особенно страшна. О том же говорило и одновременное возникновение двух социал-демократических партий.
«Приходится соглашаться с моим безногим сыном, который говорит такое: раньше
революция на испанский роман с приключениями похожа
была, на опасную, но весьма приятную забаву, как, примерно, медвежья охота, а ныне она становится делом сугубо серьезным, муравьиной работой множества простых людей. Сие, конечно,
есть пророчество, однако не лишенное смысла. Действительно: надышали атмосферу заразительную, и доказательством ее заразности не одни мы, сущие здесь пьяницы, служим».
Революция в России возможна лишь как мужицкий бунт, то
есть как явление культурно бесплодное, разрушительное…
— Насколько я знаю, — солдаты
революции не делают. Когда французы шли на пруссаков, они
пели...
— Меня, брат, интеллигенция смущает. Я ведь — хочешь ты не хочешь — причисляю себя к ней. А тут, понимаешь, она резко и глубоко раскалывается. Идеалисты, мистики, буддисты, йогов изучают. «Вестник теософии» издают. Блаватскую и Анну Безант вспомнили… В Калуге никогда ничего не
было, кроме калужского теста, а теперь — жители оккультизмом занялись. Казалось бы, после
революции…
— Вот, вот! То-то и
есть — что отказался, как и у нас многие современные разночинцы отказываются, бегут общественной деятельности ради личного успеха, пренебрегая заветами отцов и уроками
революции…
— Наша армия уже разбита, и мы — накануне
революции. Не нужно
быть пророком, чтоб утверждать это, — нужно побывать на фабриках, в рабочих казармах. Не завтра — послезавтра
революция вспыхнет. Пользуясь выступлением рабочих, буржуазия уничтожит самодержавие, и вот отсюда начнется нечто новенькое. Если буржуазия, при помощи военщины, генералов, сумеет организоваться — пролетариат
будет иметь пред собой врага более опасного, чем царь и окружающие его.
Вообще это газетки группы интеллигентов, которые, хотя и понимают, что страна безграмотных мужиков нуждается в реформах, а не в
революции, возможной только как «бунт, безжалостный и беспощадный», каким
были все «политические движения русского народа», изображенные Даниилом Мордовцевым и другими народолюбцами, книги которых он читал в юности, но, понимая, не умеют говорить об этом просто, ясно, убедительно.
— А вот во время
революции интересно
было, новые гости приходили, такое, знаете, оживление. Один, совсем молодой человек, замечательно плясал, просто — как в цирке. Но он какие-то деньги украл, и пришла полиция арестовать его, тогда он выбежал на двор и — трах! Застрелился. Такой легкий
был, ловкий.
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики
революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев
есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да и не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
— Это ужасно! — сочувственно откликнулся парижанин. — И все потому, что не хватает денег. А мадам Муромская говорит, что либералы — против займа во Франции. Но, послушайте, разве это политика? Люди хотят
быть нищими… Во Франции
революцию делали богатые буржуа, против дворян, которые уже разорились, но держали короля в своих руках, тогда как у вас, то
есть у нас, очень трудно понять — кто делает
революцию?
— Нет, революцию-то ты не предвещай! Это ведь неверно, что «от слова — не станется». Когда за словами — факты, так неизбежно «станется». Да… Ну-ка, приглашай, хозяин, вино
пить…
«Должно
быть — он прав», — соображал Самгин, вспомнив крики Дьякона о Гедеоне и слова патрона о
революции «с подстрекателями, но без вождей».
— Потом видел ее около Лютова, знаете, —
есть такой… меценат
революции, как его назвала ваша сестра.
— А голубям — башки свернуть. Зажарить. Нет, — в самом деле, — угрюмо продолжал Безбедов. — До самоубийства дойти можно. Вы идете лесом или — все равно — полем, ночь, темнота, на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом — чертовщина:
революции, экспроприации, виселицы, и… вообще — деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует. Да — черт с ней — пусть и не существует, а выдумано, вот — чертей выдумали, а верят, что они
есть.
Однако случилось так, что — может
быть — первая пощечина
революции попала моей роже.
Он пошел впереди Самгина, бесцеремонно расталкивая людей, но на крыльце их остановил офицер и, заявив, что он начальник караула, охраняющего Думу, не пустил их во дворец. Но они все-таки остались у входа в вестибюль, за колоннами, отсюда, с высоты,
было очень удобно наблюдать
революцию. Рядом с ними оказался высокий старик.
— Я — смешанных воззрений. Роль экономического фактора — признаю, но и роль личности в истории — тоже. Потом — материализм: как его ни толкуйте, а это учение пессимистическое,
революции же всегда делались оптимистами. Без социального идеализма, без пафоса любви к людям
революции не создашь, а пафосом материализма
будет цинизм.
— Мне кажется, что появился новый тип русского бунтаря, — бунтарь из страха пред
революцией. Я таких фокусников видел. Они органически не способны идти за «Искрой», то
есть, определеннее говоря, — за Лениным, но они, видя рост классового сознания рабочих, понимая неизбежность
революции, заставляют себя верить Бернштейну…
— Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, — продолжал Дронов, помолчав, потише, задумчивее, сняв шапку с колена, положил ее на стол и, задев лампу, едва не опрокинул ее. — Удивительные люди водятся у нас, и много их, и всем некуда себя сунуть. В
революцию? Вот прошумела она, усмехнулась, да — и нет ее. Ты скажешь —
будет! Не спорю. По всем видимостям —
будет. Но мужичок очень напугал. Организаторов
революции частью истребили, частью — припрятали в каторгу, а многие — сами спрятались.
— Наивно не верить. Вы, вероятно, притворяетесь, фальшивите. А представьте, что среди солдат, которых офицер ведет на врага, четверо
были выпороты этим офицером в 907 году. И почти в любой роте возможны родственники мужиков или рабочих, выпоротых или расстрелянных в годы
революции.
— Почему — симуляция? Нет, это — мое убеждение. Вы убеждены, что нужна конституция,
революция и вообще — суматоха, а я — ничего этого — не хочу! Не хочу! Но и проповедовать, почему не хочу, — тоже не стану, не хочу! И не
буду отрицать, что
революция полезна, даже необходима рабочим, что ли, там! Необходима? Ну, и валяйте, делайте
революцию, а мне ее не нужно, я
буду голубей гонять. Глухонемой! — И, с размаха шлепнув ладонью в широкую жирную грудь свою, он победоносно захохотал сиплым, кипящим смехом.
— Я ему говорю: «Ваши деньги, наши знания», а он — свое: «Гарантируйте, что
революции не
будет!»
«Свободным-то гражданином, друг мой, человека не конституции, не
революции делают, а самопознание. Ты вот возьми Шопенгауэра, почитай прилежно, а после него — Секста Эмпирика о «Пирроновых положениях». По-русски, кажется, нет этой книги, я по-английски читала, французское издание
есть. Выше пессимизма и скепсиса человеческая мысль не взлетала, и, не зная этих двух ее полетов, ни о чем не догадаешься, поверь!»
— Нам понимать некогда, мы все
революции делаем, — откликнулся Безбедов, качая головой; белые глаза его масляно блестели, лоснились волосы, чем-то смазанные, на нем
была рубашка с мягким воротом, с подбородка на клетчатый галстук капал пот.
— Ах, оставьте! — воскликнула Сомова. — Прошли те времена, когда
революции делались Христа ради. Да и еще вопрос:
были ли такие
революции!
«Мастеровой
революции — это скромно. Может
быть, он и неумный, но — честный. Если вы не способны жить, как я, — отойдите в сторону, сказал он. Хорошо сказал о революционерах от скуки и прочих. Такие особенно заслуживают, чтоб на них крикнули: да что вы озорничаете? Николай Первый крикнул это из пушек, жестоко, но — это самозащита. Каждый человек имеет право на самозащиту. Козлов — прав…»
— В
революции… то
есть — в Совете! Из ссылки я ушел, загнали меня черт знает куда! Ну, нет, — думаю, — спасибо! И — воротился.
— Пуаре. Помните — полицейский,
был на обыске у вас? Его сделали приставом, но он ушел в отставку, —
революции боится, уезжает во Францию. Эдакое чудовище…
«Социальная
революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой в некий безмысленный и бессловесный, но тем более волнующий спор. Оделся и пошел в город, внимательно присматриваясь к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа на улицах
было много, и много
было рабочих, двигались люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
— Вы хотели немножко
революции? Ну, так вы
будете иметь очень много
революции, когда поставите мужиков на ноги и они побегут до самых крайних крайностей и сломит вам голову и себе тоже.
— Да,
революция — кончена! Но — не
будем жаловаться на нее, — нам, интеллигенции, она принесла большую пользу. Она счистила, сбросила с нас все то лишнее, книжное, что мешало нам жить, как ракушки и водоросли на киле судна мешают ему плавать…
— Нет, ей-богу, ты подумай, — лежит мужчина в постели с женой и упрекает ее, зачем она французской
революцией не интересуется! Там
была какая-то мадам, которая интересовалась, так ей за это голову отрубили, — хорошенькая карьера, а? Тогда такая парижская мода
была — головы рубить, а он все их сосчитал и рассказывает, рассказывает… Мне казалось, что он меня хочет запугать этой… головорубкой, как ее?
— А — как же? — спросил Кутузов, усмехаясь. — В
революции, — подразумеваю социальную, — логический закон исключенного третьего
будет действовать беспощадно: да или нет.
— Я с детства слышу речи о народе, о необходимости
революции, обо всем, что говорится людями для того, чтоб показать себя друг перед другом умнее, чем они
есть на самом деле. Кто… кто это говорит? Интеллигенция.
— Здоровенная
будет у нас
революция, Клим Иванович. Вот — начались рабочие стачки против войны — знаешь? Кушать трудно стало, весь хлеб армии скормили. Ох, все это кончится тем, что устроят европейцы мир промежду себя за наш счет, разрежут Русь на кусочки и начнут глодать с ее костей мясо.
— Ученики Ленина несомненно вносят ясность в путаницу взглядов на
революцию. Для некоторых сочувствующих рабочему движению эта ясность
будет спасительна, потому что многие не отдают себе отчета, до какой степени и чему именно они сочувствуют. Ленин прекрасно понял, что необходимо обнажить и заострить идею
революции так, чтоб она оттолкнула все чужеродное. Ты встречала Степана Кутузова?
— Что же
будут делать эти ненужные во время
революции?
—
Революция — не завтра, — ответил Кутузов, глядя на самовар с явным вожделением, вытирая бороду салфеткой. — До нее некоторые, наверное, превратятся в людей, способных на что-нибудь дельное, а большинство — думать надо —
будет пассивно или активно сопротивляться
революции и на этом — погибнет.
— Слушай, дядя, чучело, идем,
выпьем, милый! Ты — один, я — один, два! Дорого у них все, ну — ничего!
Революция стоит денег — ничего! Со-обралися м-мы… — проревел он в ухо Клима и, обняв, поцеловал его в плечо...
— Глупости, — ответила она, расхаживая по комнате, играя концами шарфа. — Ты вот что скажи — я об этом Владимира спрашивала, но в нем семь чертей живут и каждый говорит по-своему. Ты скажи:
революция будет?
И, наконец, приятно
было убеждаться, что все это дано навсегда и непобедимо никакими дьяконами, ремесленниками и чиновниками
революции, вроде Маракуева.
— Ну, вот, скажите: как вам кажется:
будет у нас
революция?
Самгин прожил в Париже еще дней десять, настроенный, как человек, который не может решить, что ему делать. Вот он поедет в Россию, в тихий мещанско-купеческий город, где люди, которых встряхнула
революция, укладывают в должный, знакомый ему, скучный порядок свои привычки, мысли, отношения — и где Марина Зотова
будет развертывать пред ним свою сомнительную, темноватую мудрость.
— Приятно
было слышать, что и вы отказались от иллюзий пятого года, — говорил он, щупая лицо Самгина пристальным взглядом наглых, но уже мутноватых глаз. — Трезвеем. Спасибо немцам — бьют. Учат. О классовой
революции мечтали, а про врага-соседа и забыли, а он вот напомнил.
— Не понимаю. Может
быть, это — признак, что уже «кончен бой» и начали действовать мародеры, а возможно, что
революция еще не истратила всех своих сил. Тебе — лучше знать, — заключила она, улыбаясь.